его. В момент разбирают. А какой чай был, Ваня? Пачку на кружку – и на четверых хватило улететь. А сейчас один краситель там, а цимеса никакого.

– «Цитрусовый» еще одеколон был, – сказала Татьяна.

– А я вот помню, – вдохновенно рассказывал Валера, – была незамерзайка «Рояль люкс». В трехлитровых бутылях продавалась, как вода. И стоила недорого.

– А «Трояр»? – вспомнила Татьяна.

– А «Золотая капля»?

– А «Экстракт гигиенический»? Этикетка точь-в-точь как у «Столичной», даже буквы похожие.

– А «Максимка»?

Валера, Татьяна и Иван Демидович еще долго перечисляли дорогие их сердцу напитки, а дама и Эрих слушали. Даму, кстати, звали Ирина Борисовна, когда она успела представиться, Эрих не уловил, но точно знал, что она Ирина Борисовна.

Компания выпивала, закусывала, хмелела. Вкус суррогатных коктейлей был омерзительным, но Эрих пил их, потому что у него была одна лишь мысль: пусть мне будет хуже.

Возможно, у Ирины Борисовны была та же цель. Она выпивала очередную порцию из одноразового пластикового стакана с отвращением и долго после этого сидела не шевелясь, глядя на огонь толстой свечки, стоявшей в стеклянной банке. Отсветы огня на лице Ирины Борисовны казались отсветами костра или пожара.

А потом стало твориться то, чего раньше с Эрихом не было. Он никогда не напивался до беспамятства, а тут вдруг все стало мерцать, исчезать и появляться. Вот исчезло, темнота и чернота, а вот из темноты высовывается беззубое лицо Татьяны, которая сипло шепелявит ему в лицо:

– Знаешь, в чем плюс, что у меня зубов нет? Знаешь?

И пропадает, и опять темнота, а потом опять просвет, в нем Ирина Борисовна, которая жалобно говорит:

– Пойдемте отсюда. Я одна не дойду.

И Эрих, кажется, встает, но встает не вверх, а куда-то вбок и вниз, опять в темноту.

Кто-то его трясет, пинает, Эрих открывает глаза. Перед ним Иван Демидович. У него страшно выкаченные глаза, и он орет на Эриха, как на смертного врага:

– Пошел отсюда. Ты кто такой? Ты мент? Признавайся. Пошел отсюда, я сказал. Быстро. Пять минут, и тебя нет.

– Вали, вали, – советует и Валера.

– Да ладно вам, мужики, – сонно лепечет Татьяна, с трудом поднимая голову и тут же ее роняя.

– Идешь или в морду дать? – кричит Иван Демидович.

– Дай, – просит Эрих.

Иван Демидович тычет его слабым пьяным кулаком.

– Кто так бьет? – недоволен Валера.

Он подползает на карачках, садится рядом с Эрихом. Шатается, вот-вот упадет. Приказывает себе:

– Стоять!

– Не стоять, а сидеть, – поправляет Иван Демидович.

– Я что, собака? Готов? – спрашивает Валера.

– Готов, – отвечает Эрих.

– Голову прямо держи. Чуть поверни. Не так сильно.

Валера сам руками поправляет голову Эриха, как фотограф, размеренно покачивает кулаком, примериваясь, и наконец ударяет. Эрих выключается.

16

С этой ночи он стал жить с бомжами.

Он жил, чтобы умереть, но не умиралось.

По имени его никто не звал, откуда-то взялась кличка Шиза. С ударением на первом или втором слоге. Эрих откликался на оба варианта.

За Ириной Борисовной через неделю пришел с полицией муж. Чуть ли не доктор наук, а то и академик. Так говорили. Ирину Борисовну забрали, других не тронули. Потом появился молодой и злой, злее даже Ивана Демидовича, бомж по кличке Сорян. Он избил Ивана Демидовича, а Иван Демидович за это избил Эриха. Сорян упрекнул Эриха, что он терпит побои, и тоже избил Эриха, чтобы он запомнил, чего именно не надо терпеть.

Потом была война с другой группой бомжей, которых согнали с какого-то чердака, и они пришли сюда, в подвал. Сорян организовал сопротивление кирпичами, палками, железками. Чердачные ушли, но ворвались ночью и измолотили всех, кто попался под руку. Начались переговоры. В результате чердачные устроились на другом конце подвала, где тоже была теплая труба. Получилось будто два древних племени. Иногда даже ходили в гости друг к другу. Чаще дрались.

Потом умер Валера. Так, как хотел бы и Эрих, во сне. Сорян организовал вынос тела, чтобы покойника нашли не тут, а на нейтральной территории. Дождались темноты и отволокли тело к мусорному кузову-контейнеру возле дома, где кто-то ремонтировал квартиру, кузов этот был большим, как у самосвала, Валеру уложили туда и забросали досками, кусками штукатурки, полиэтиленом. Кто-то поставил палки, скрепленные крест-накрест гвоздем, Сорян вырвал этот крест и ударил им поставившего:

– Дурак, найдут же сразу.

– Положи хотя бы. Со стороны незаметно.

Сорян согласился, положил крест сверху.

Однажды Эриха окликнула женщина. Он не сразу понял, что его зовут, – отвык от своего имени. Посмотрел – женщина. Знакомая. Высунулась из машины. Сидит за рулем, то ли приехала, то ли собирается ехать.

– Не узнаешь? – спросила она. – Или это не ты?

Эрих вглядывался.

– Да Наталья же. Помогала тебе, не помнишь? Что с тобой случилось? Слышала, тебя квартиры лишили. За что? За неуплату?

– Не знаю.

– Господи, страшный ты какой. Где живешь? С этими?

Наталья кивнула в сторону удаляющихся бомжей, не заметивших отставшего Эриха.

– Вроде бы, – неуверенно сказал Эрих.

– Я тебя понимаю, – сказала Наталья. – Света хоть и подруга мне, но как последняя сучка поступила. Попользовалась от тебя и уфыркала. И аборт от тебя сделала, а тебе даже, наверно, не сказала?

– Аборт?

– Ну. И срок был большой, живого человека выковыряла. Сына, между прочим.

– Сына? Чьего?

– Твоего, чудик. Ты совсем больной, что ли? Не обижайся, но, может, она и правильно сделала. Кто от тебя родится, неизвестно.

Она говорила, а в машине играла музыка. Наталья не выключила ее, только сделала потише. Ей очень нравилась эта песня, появившаяся недавно. Нравилась мелодия, нравились слова, которых она не понимала, хотя певица пела, кажется, на русском. Какасиво ске стётся сет, пела она, какасиво отосех терпере пет, сепасиво сусава, пела она. И чудились в этой песне двое, которым вместе и хорошо, и грустно, и берег моря виделся, и бесконечный танец на берегу… Все то, чего хотелось Наталье и чего у нее давно не было. И неизвестно, будет ли еще.

Но другим еще хуже. Вот перед ней – живая картинка этого хуже.

– Денег дать? – спросила Наталья.

– Возьму.

Наталья порылась в бумажнике. Вечная проблема с наличностью в наше время, все через банковские карты и телефон. Поэтому в бумажнике только несколько металлических рублей в кармашке, но это совсем уж мало, перед собой стыдно, и пятитысячная бумажка, а это слишком много даже по ее меркам обеспеченной женщины.

– На телефон брошу, телефон есть у тебя?

– Нет.

– Ну, сам виноват, ходи голодный.

И Наталья тронулась, сделав музыку громче. Но вдруг подумала: если она все-таки еще хочет чего-то необычного – моря, танца на берегу, загорелого красавца,